Григорий Шалвович... хм, подивил? Нет, пожалуй, не подберу соответствующего впечатлению слова.
Ну, во-первых, ТАКИМ количеством народу, которому жизнь не мила. Я, безусловно, отношусь к первой группе в его классификации читателей по отношению к суициду (и тем самым опровергаю мнение автора, что заинтересовать эту группу его произведением невозможно) и, в силу склада собственной персоны, вот только читаючи обнаружила, что никогда даже не задумывалась о том, КАК его много. Во-вторых, количеством и разнообразием причин, по которым народ себя жизни лишает. Некоторые (особенно те, которые напротив японских фамилий) мне осталось только принять к сведению, моему пониманию они недоступны, увы. Или к счастью? И в-третьих, слишком горячим для беспристрастного исследователя явления, коим он заявляет себя в предисловии, отстаиванием аргументов pro и жесткой критикой-неприятием всех доводов contra. При том, что к финальной аллегории про переэкзаменовку его привело все-таки "внутреннее чувство запрета", как он сам его назвал? У меня тоже такое есть. У моего несколько другие истоки, не заметила, чтоб такие были упомянуты в исследовательской части. Быть может, потому, что подоплека не религиозная, философская, этическая и так далее, а совсем житейская, простая и даже можно сказать, глупая - толком даже не знаю, как ее сформулировать. У близкого мне человека белесые старые шрамы на внутренней поверхности запястий. Зная ее, я не сомневаюсь, что попытка вскрыть вены имела серьезные причины. Но она не удалась, слава богу, прошло много лет, и сейчас у нее есть... не буду перечислять, у нее есть ее жизнь, которой могло бы уже не быть. И я понимаю, что это надо как-то по-другому сказать, но мне кажется, что если бы она - тогдашняя - умерла, она - нынешняя - об этом пожалела бы. И в финале практически каждой, за очень небольшим исключением, из этих грустных историй мне хочется сказать ее герою - постой! почему ты так уверен, что не передумаешь? потом, когда уже нельзя будет передумать?
А в-четвертых... когда эссеист, литературовед, исследователь Чхартишвили вдруг (интересно, намеренно? или незаметно для самого себя?) проявляется в своей акунинской ипостаси беллетриста и блистательного рассказчика, забываешь, что речь идет о реальных людях и судьбах. Вспоминаешь только потому, что в конце приходит в голову мысль - если бы это было описано в романе, искушенные читатели фыркали бы: "так не бывает".